— Видишь эти ворота? Когда она погибла, тут лежали целые горы цветов и писем. Помнишь фотографии?
— Да. Это здесь?
Мы были вместе с Дарси и Дексом, когда узнали, что Диана разбилась. Сидели в «Толкхаусе», когда пришел какой-то парень и сказал: «Слышали? Диана погибла в автокатастрофе!» И потому что он не умолкая говорил об одной лишь Диане, мы с Дарси хором спросили, о ком идет речь. Парень пояснил: «Принцесса Диана». Он сообщил, что несчастье случилось в Париже, когда она на скорости влетела в туннель, спасаясь от папарацци. Дарси начала реветь, как только это услышала. Едва ли не впервые она плакала не для того, чтобы привлечь к себе внимание. Это были искренние слезы. Она действительно была в ужасе. Точнее, мы обе. Че-рез несколько дней мы смотрели по телевизору похороны Дианы, специально проснувшись в четыре утра, чтобы ничего не пропустить, точно так же, как наблюдали за церемонией ее бракосочетания с принцем Чарльзом шестнадцатью годами раньше.
Мы с Итоном бредем через Кенсингтонский парк — под мелким дождем, без зонта. Я не боюсь промокнуть. Плевать, что волосы пойдут кудряшками. Минуем дворец и огибаем маленький пруд в форме круга.
— Как он называется?
— Круглый, — говорит Итон. — Верно подмечено, да?
Проходим мимо открытой эстрады и приближаемся к
памятнику принцу Альберту — огромной бронзовой статуе, восседающей на троне.
— Нравится?
— Ничего.
— Безутешная королева Виктория поставила этот памятник, когда Альберт умер от брюшного тифа.
— Когда?
— В тысяча восемьсот шестьдесят... или семьдесят каком-то году. Красиво?
— Очень.
— Очевидно, они с Альбертом были очень близки.
Да, королева Виктория, должно быть, переживала больше, чем я сейчас. Меня посещает мимолетная мысль, что я предпочла бы увидеть Декса мертвым, чем отдать его Дарси. Так, может быть, это не настоящая любовь, если я желаю ему смерти? Нет уж, пусть будет жив!
Дождь усиливается. Если не считать нескольких японских туристов, которые фотографируются на ступенях памятника, мы здесь одни.
— Возвращаемся? — Итон указывает в противоположном направлении. — Гайд-парк и озеро Серпантин посмотрим в другой раз.
— Конечно.
— Как твоя селезенка? По такой погоде...
— Итон! Мне просто придется быть на свадьбе.
— Да плюнь ты на нее.
— Я подружка невесты.
— Ах да. Я совсем забыл! — Он протирает очки рукавом.
На обратном пути Итон вдруг начинает посмеиваться.
— Что?
— Дарси, — говорит он, качая головой.
— Что такое?
— Вспомнил, как она написала письмо Майклу Джордану и пригласила его на школьный бал.
Я смеюсь:
— Она действительно думала, что он приедет! Все беспокоилась, как бы это поделикатнее сообщить Блэйну.
— А потом Джордан написал ответ. Ну, или кто-то от его имени. Та часть рассказа, в которую я никогда не верил. Не думал, что он ей ответит.
Итон смеется. Не важно, что он говорит; на самом деле Дарси не оставляет его равнодушным, хоть он и отрицает это. Так же, как и меня.
— Он ответил. Она все еще хранит это письмо.
— Ты его видела?
— Да. Помнишь, как она прятала его в нашем шкаф-чике?
— Точно. А все-таки никакого письма из Нотр-Дам не было.
— Пускай. Пускай! Может, ты и прав. Но почему ты не сказал этого двадцать лет назад?
— Вы скорее всего попали в один список. Все яснее ясного! Знаешь, для хорошенькой женщины ты иногда очень туго соображаешь.
— Спасибо.
Он приподнимает воображаемую шляпу.
— Не стоит благодарности.
Мы возвращаемся к нему, и я уступаю своей усталости. По пробуждении Итон предлагает мне чашечку настоящего английского чая и булочку. Завтракаем в пабе, проходим мимо того стола, за которым обычно сидела Диана. После обеда снова сплю, впервые не мечтая о Дексе. Опять пью чай и ем булочки с моим старым другом. Путешествие, кажется, удалось. Если только вообще что-нибудь может удаться, когда у тебя разбито сердце.
Вечером мы встречаемся со старыми приятелями Итона — Мартином и Фебой, с которыми он познакомился, когда урывками сотрудничал в «Тайм-ауте». Я была о них наслышана: знала, что Мартин очень красив, учился в Оксфорде и теперь зарабатывает кучу денег. Феба, уроженка лондонских трущоб, переспала с уймой мужчин и была уволена за то, что посоветовала своему шефу заткнуться.
Они именно такие, как я их себе представляла. Мартин хорошо одет и привлекателен, хотя едва ли сексуален. Сидит, скрестив ноги, кивает и хмурится, хмыкает, что бы ему ни говорили, и делает вид, будто весь внимание. Феба — очень высокая, похожая на амазонку, с буйной огненно-рыжей шевелюрой. Не пойму, контрастирует ли ее оранжевая помада с цветом волос или, наоборот, подчеркивает его. И никак не могу решить, красивая она или просто необычная. Фигура у Фебы не идеальная, но она и не пытается скрывать недостатки. Между блузкой и юбкой выделяется белая складка на животе. Никто на Манхэттене не рискнет оголять живот, если он не плоский, как доска. Итон как-то говорил, что англичанки меньше заботятся о своей внешности, потому что не так склонны к полноте, как американки. Феба — живое тому подтверждение, и это приятно. Весь вечер она рассказывает о каком-то парне, которого хочет затащить в постель, и о другом, которого уже затащила. Все это она излагает равнодушным тоном, как будто говорит о том, что устала сегодня на работе или что ей надоел дождь. Мне нравится ее прямота, но Мартин закатывает глаза и сухо замечает, что она просто груба.
После того как Феба заканчивает рассказ о некоем Роджере, которому, по ее словам, «стоит подлить керосину в штаны», она оборачивается ко мне и спрашивает: